Слабая женщина, склонная к мелонхолии - Страница 32

– Кто?

Ася сначала спросила, а потом уже сообразила, что спрашивать такое у ребенка глупо и бестактно. Ну, кто может драться в ее доме?

– Мама и отец, – спокойно ответила девочка. – Они, когда сильно пьяные, быстро засыпают. А когда не сильно пьяные – сначала дерутся. Сегодня не сильно пьяные… Я тут подожду, вы не думайте, я не боюсь… А если они спать не будут – так я в сараюшку пойду, там хорошо, там сухое сено есть, в нем совсем тепло спать.

– Пойдем к нам, – предложила Ася, слезая с мотоцикла. – У нас еще лучше и еще теплее. Подожди здесь, сейчас я твоих предупрежу, что в гости тебя забираю, чтобы не волновались.

– Ой, не надо, – встревожилась девочка. – Они про меня и так не вспомнят! А вам вдруг попадет?! Они сейчас совсем сердитые…

Но Ася уже вошла в полуоткрытые перекошенные ворота, быстро прошагала по каким-то камням и кочкам к крыльцу, осторожно поднялась по сгнившим полупроваленным ступеням и постучала кулаком в расхлябанную дощатую дверь. Подождала полминуты и стукнула в дверь тяжелым, подкованным железной скобкой ботинком. В конце концов, она слабая женщина, и руки у нее не для того, чтобы их обо всякие дощатые двери уродовать. Опять чуть-чуть подождала, ничего не дождалась, уже начала расстраиваться, уже собралась еще раз пнуть эту чертову дверь железной подковой, но тут к двери из глубины дома стал приближаться галдеж, топот, еще какой-то неопознаваемый шум – и дверь со страшным скрежетом стала медленно открываться внутрь. Из темной щели потянуло сивушным перегаром и старой помойкой. В щель выглянула почти неразличимая в темноте физиономия.

– Пацан, ты чё?! – невнятно, но очень агрессивно спросил сиплый голос. Скорее мужской, чем женский. – Пацан, ты зачем?… Щас милицию вызову…

Дверь отворилась еще шире, вонь перегара и помойки усилилась нестерпимо.

– Всем оставаться на местах, – строго сказала Ася. – Руки за голову. Отвечать только на вопросы. Вы знаете, где ваша дочь?

– Ну… – Сиплый голос что-то пробормотал себе под нос и вдруг страшно заорал: – Колька-а-а! Соньку в ментовку рестовали-и-и!

– Молчать! – Ася чуть не пнула орущего железной подковой. Но это был не орущий. Это была орущая. Женщина. Женщин бить нельзя. Даже таких. – Я сказала: отвечать только на вопросы! Вы знаете, где Соня?

– А… Сонька? Гуляет, – неожиданно тихо ответила вроде бы женщина. – Воздухом дышит. Ребенок…

– А потому что такая же шалава! – За дверью возник еще один голос. Вот странно: скорее женский, чем мужской. – Растет рас… рас… растрепа, вся в тебя!… Вот не пущщу в дом, будет знать, как гулять!… Пусть в ментовке ночует!… Пусть ее в тур… тур… тю-у-урму садют! Мне вас всех кормить надаелла! И ты пшла!… Эт мой дом!…

– Ах, тво-о-ой?!!

И понеслось. Об Асе забыли. О Соне тоже забыли. Хотя вряд ли вообще помнили.

С того вечера Соня жила в доме тети Фаины постоянно. Ася еще два раза заходила к ее родителям. Первый раз – чтобы забрать ее документы. Сони-на мать, опухшая, молчаливая и почти невменяемая с тяжелого похмелья, долго не понимала, чего от нее хотят. Потом, кажется, поняла, полезла искать по углам, по каким-то ящикам и коробкам. Наконец нашла пакет, завернутый в старую газету. Сунула Асе в руку, просительно пробормотала:

– На пиво бы… А? На однусенькую баклажеч-ку… А? Я ж все ж старалась… Рылась весь день…

– День только начинается, – сказала Ася, стряхивая с пакета вековую пыль. – У милиции тоже рабочий день начинается, между прочим. Трудовые будни! Об этом никогда не надо забывать.

– А я чего? – заметно испугалась Сонина мать. – Я ж безработная… На бирже стою. С меня взять нечего.

Очень удачно получилось, что Ася успела взять хоть этот пакет, завернутый в старую газету. Там оказались все документы – не только Сонины, но и ее родителей, и свидетельство о смерти деда, который оставил этот дом в наследство сыну, и копия завещания, и план застройки, и даже квитанции за коммунальные платежи. Правда – неоплаченные. Паспорта Сониных родителей Асю поразили. Старые, выданные еще до общего обмена. На фотографиях – молодые, красивые, веселые люди. Оказывается, мать Сони звали Эльвирой Максимовной. Девичья фамилия – Соболь. Эльвира Соболь, с ума сойти… Эльвира Соболь двенадцать лет назад вышла замуж за Николая Леонидовича Ничеева. Им обоим было по восемнадцать! Значит, сейчас – по тридцать! Ай-я-яй… В это просто невозможно было поверить. Можно было поверить, что эти кадавры тридцать лет после смерти лежали непогребенными… И как хоть Соня осталась живой? Да еще и более или менее здоровой. Только худенькая очень… Ничего, у тети Фаины постепенно поправится. У тети Фаины даже Митька стал постепенно поправляться, если верить напольным весам. На глаз-то незаметно было…

Второй раз Ася пошла к Сониным родителям, когда сгорел их дом. Не до конца сгорел, опять дальние соседи успели потушить. Не сгорела одна комната и примыкающий к ней сарайчик. Если бы лето – как-то можно было бы прожить. А глядя на зиму – никак, это даже Сонины родители понимали. Сидели в холодной комнате почти протрезвевшие от нервного потрясения, но с непривычки к трезвому состоянию совсем ничего не соображали, даже говорить не могли. И кажется, не понимали, что Ася им говорит. Она билась с ними почти час. Наконец до Сониной матери что-то дошло. Она уставилась на Асю ненавидящим взглядом, пошла синюшными пятнами и захрипела, трясясь в ознобе и хватаясь грязными руками за ворот драной ватной телогрейки:

– Опекунство ей… А?! Моего ребеночка отобрать хочет… А?! А потом чтоб мы обои померли!… Коля-а-а, эта колдунья наш дом сожгла!… Отдавай Соньку, ведьма, отдавай, отдавай… В милицию пойду…